Важно понимать, что, несмотря на низовую активистскую поддержку, с самого начала урбанистика в РФ была профессиональным проектом. Это был способ для молодых специалистов в области развития городов самореализоваться и получить доступ к символическому и финансовому ресурсу. Сделать это было сложно в ситуации монополии старшего поколения архитекторов и градостроителей, контролируюших подходы, школы и институции, а также имеющих налаженные контакты с чиновниками для получения заказов.

Молодые профессионалы не хотели довольствоваться работой «на дядю». Поскольку занять хорошее место внутри существующей парадигмы было сложно или невозможно — нужно было предложить другую. Ею и стала заимствованная извне страны т.н. «урбанистика» — по сути близкая к «новому урбанизму», но в России ставшая более комплексным социокультурным явлением, чем просто парадигма городского планирования.

Такое положение дел объясняет жёсткое сопротивление урбанистике со стороны «мэтров», чувствовавших, что со сменой парадигмы им будет сложнее сохранить монополию в профсообществе, или как минимум придётся конкурировать с «новичками». Неожиданно институционализироваться урбанистике в России помогла поддержка со стороны чиновников, увидевших в ней потенциал для себя — для победных выборных кампаний и приобретения лояльности горожан за сравнительно небольшие бюджетные средства. Немало способствовало этому процессу и то, что за продвижение урбанистики «наверху» взялись хорошие медийщики и пиарщики (создавшие, в частности, Институт «Стрелка» и имидж Сергея Капкова — экс-министра правительства Москвы, начавшего в городе «урбанистическую революцию»).

Демократичность, «низовая энергия масс», хоть и присутствовали как в «новом урбанизме», так и в российской урбанистике, не были для неё определяющими. Большинство слоганов и концептов, на которые опирается (новый) урбанизм во всём мире, являются сугубо профессиональными и не имеют отношения к инициативам снизу. Например, «город, сомасштабный человеку», «город без машин», «15-минутный город». В урбанистике эпохи Яна Гейла никакого «соучастия» для горожан не было — только новый профессиональный подход с изрядной долей неолиберальных ценностей (именно оттуда родом такие термины, как «капучинизация» и «хипстоурбанизм» для креативного среднего класса).

Одна из стартовых точек для этого процесса в России — мастер-план Перми — не был инициирован горожанами, как и ни один мастер-план российского города. Возможно, из всего пантеона идей и подходов «нового урбанизма» только «тактический урбанизм» был максимально приближен к людям. Но он — не масштабен, не прибылен, и в этом смысле не интересен профессионалам. Поэтому урбанисты оставили его как «игрушку» городским активистам, а сами двинулись дальше — в сторону институционализации урбанистики «на самом высоком уровне», сопровождающейся соответствующими бюджетами.

Как же стали возможны наиболее демократичные форматы российской урбанистики, казалось бы, противоречащие политической ситуации в стране в целом, например, партиципация? Стремясь «отстроиться» от архитекторов и градостроителей предыдущей парадигмы, урбанисты искали точки принципиального расхождения с ними. Такой линией отграничения стало включение горожан в процесс принятия решений, партиципация: это было современно и демократично, в отличие от исключающего «лишних» людей сверхпрофессионализированного подхода советской архитектурной и градостроительной школы. Так партиципация, точнее, «соучастие», а ещё точнее, «вовлечение» вошло в российскую урбанистику. Для «новых урбанистов» продвижение этой повестки на максимально высоком уровне в качестве новой нормы и стандартов работы в сфере проектирования городской среды было эффективным способом «подвинуть» прежних профессионалов, не обладавших соответствующими навыками. «Вовлечение» стало возможностью занять как минимум часть их ниши и «отжать» часть бюджетов. При этом «новые урбанисты» выглядели более современно и демократично.

Безусловно, стремление профессионально самореализоваться не было единственным движущим мотивом продвижения урбанистики вообще и «соучастия» в частности (об этом — ниже). Однако это стремление присутствовало в профессиональном сообществе, и при этом долго и тщательно скрывалось за дискурсом об урбанистике как гражданском, низовом движении, опирающемся на демократические ценности — о профессиональных амбициях не было принято говорить, уж точно не публично. Поэтому данная мотивация молодых урбанистов оставалась не проявленной, не очевидной. Думаю, по этой причине профессиональный цинизм и этическая «всеядность», продемонстрированная отдельными представителями профессионального сообщества урбанистов после 2022 года, для многих стала неожиданностью.

Другая удивительная вещь, связана со скоростью разворачивания процессов: урбанистика пришла в Россию в районе 2010-го года, и уже в 2017 стартовала федеральная программа ФКГС и требование соучастия было ее частью. Эта «пиррова победа» урбанистов была столь быстрой по ряду причин. Во-первых, отдав урбанистам благоустройство общественных пространств, маститые архитекторы и градостроители оставили за собой значительную часть «пирога»: бюджеты на благоустройство до сих пор не идут ни в какое сравнение с бюджетами жилищного или транспортного проектирования и строительства (возможно, поэтому победы урбанистов на фронте «города без машин» не так очевидна как в благоустройстве).

Во-вторых, действующие власти очень быстро нашли возможность использовать урбанистику для своих целей; в частности, видимая демократичность процедур партиципации («пусть люди скажут, что им нужно») стала для них настоящим подарком: разрешив их, чиновники вслед за урбанистами автоматически становились «современнее и демократичнее»,
а также «эффективнее и компетентнее» — в глазах широкого круга не вдающихся в детали горожан.

Профессиональному сообществу, конечно, следовало задуматься над происходящим в тот момент, когда оказалось, что впереди всех в России по развитию урбанистики — Москва, а по партиципации — Татарстан:

Однако задумываться... не хотелось — по многим причинам:

В свою очередь, благосклонная реакция властей «на самом высоком уровне» на включение соучастия (в понятной и чиновникам, и профессионалам-урбанистам версии «вовлечения») в практику благоустройства стала настоящим подарком для урбанистов — а ведь «дарёному коню в зубы не смотрят». Несмотря на то, что он вполне может оказаться «троянским»: о ловушках видимой демократичности при практическом применении партиципации предупреждала еще в 1969 году исследовательница Шерри Арнштейн, которую в России все цитируют, но мало кто читал. Так сложился взаимовыгодный тандем российских урбанистов и действовавшего политического режима, нашедших друг в друге полезных союзников. Как мы знаем (например, по кампаниям «хождения» в мундепы в Москве и Петербурге, по работе «Горпроектов» Максима Каца и ИльиВарламова) политическая оппозиция также пыталась использовать урбанистику в своих целях, но власть оказалась в этом успешнее, предложив урбанистам нешуточные бюджеты и масштабные возможности для профессиональной самореалзиации.

Важно заметить, что «кооптация» — как термин и как перспектива развития урбанистики в России — с самого начала был предложен исследователями «Коллективного действия»: он фигурировал в вопросе, который они задавали в интервью. Т.е. это не термин, который предложили сами эксперты; тем не менее, они с готовностью использовали и раскрывали его в разговоре. Определения «кооптации» в интервью не давалось, но по умолчанию и интервьюеры и информанты использовали его в значении «включения», поглощения — в данном случае поглощения урбанистики российским государством — на уровне дискурсов, институтов, и т.п. Проведённые интервью позволяют выделить несколько этапов кооптации урбанизма в России государственной властью.

Под «нулевым этапом» я подразумеваю время возникновения урбанистики в России, которое пришлось на вторую половину 2000-х — начало 2010-х годов и характеризовалось давлением «снизу» двух типов. С одной стороны, это было описанное выше давление со стороны молодых профессионалов (архитекторов, градостроителей, транспортных инженеров и т.п.) внутри профсообщества с целью вывести урбанистику на сцену в качестве как минимум альтернативной парадигмы советской школе архитектуры и градостроительства, а как максимум — в качестве новой профессиональной нормы. Флагманом этого движения стала частная образовательная институция— Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка». Культовыми фигурами тут были концептулаьные прогрессивные архитекторы, вроде Рема Колхаса, и урбанисты, вроде Яна Гейла.

С другой стороны, происходило давление на профессиональное сообщество и чиновников извне — со стороны городских активистов новой волны, часто не имеющих архитектурно-градостроительного бэкграунда. Здесь действовали экологи, социологи, антропологи, географы, художники, айтишники, блоггеры и т.д., а культовой фигурой была, например, американская журналистка и активистка Джейн Джекобс.

Тем не менее, это разделение на «профессионалов» и «активистов» — достаточно условное. Во-первых, фактически две линии давления часто сливались в одну и объединялись: молодые профессионалы вели себя как активисты, становились участниками множества инициатив. Во-вторых, не только архитекторы и градостроители являются профессионалами в урбанистике, но и социологи, и географы, и журналисты, и айтишники и пр. Таким образом, «активные горожане» представляли собой достаточно широкий спектр профессионалов (не случайно в титуле «Стрелки» есть и дизайн, и даже медиа). На этом этапе отношения урбанистов всех сортов и чиновников были сложными и напряженными, и характеризовались давлением первых на вторых.

Кооптация урбанистики государством началась не сразу, и, как это часто бывает, происходила незаметно. То, что сегодня видится как шаги в направлении поглощения урбанистики авторитарным режимом выглядело как маленькие победы урбанистов.

Первым этапом стало признание урбанистики на официальном уровне в качестве не просто «игры для детишек», а чего-то «серьезного»: (а) дисциплины, которой можно учить в вузе, и (б) практической деятельности, на которую можно выделять серьезные бюджеты. «Стрелка» открылась в 2010 году, но это была ещё частная инициатива. Вероятно, главной вехой официального признания урбанистики в России следует считать первый Московский урбанистический форум 2011 года, в котором Мэрия Москвы выступила одним из партнёров-организаторов.

Любопытно, что признание пришло к урбанистам прежде всего не изнутри профессионального сообщества архитекторов и градостроителей, которые отказывались поддаваться давлению и уступать место в своей деятельности «непонятно кому», но со стороны чиновников.

Процесс приглашения урбанистов, в частности, участников активистких инициатив, в официальные органы исполнительной власти, начал происходить повсеместно. Одними из первых советниками чиновников стали велоактивисты: так произошло в Москве (2012) и Санкт-Петербурге (2015). В других городах происходило похожее: координатор одной из программ «Стрелки» Наталья Фишман стала сначала советником руководителя Департамента культуры Москвы Сергея Капкова (в 2011), а затем советником Президента Татарстана (2015), Пермское правительство запустило и профинансировало создание первого в России мастер-плана (2010)…

Что увидели для себя в «новом урбанизме» власти? Возможность получить лояльных граждан, точнее, не заинтересованных в политике потребителей городской среды:

Справедливости ради следует заметить, что участие урбанистов в этом союзе было, вероятно, не сугубо прагматичным, т.е. не только (или не для всех) с целью перераспределить рынок заказов на городское развитие в свою пользу. Было в этом и достаточно много идеализма: стремления, начав с благоустройства и МАФов, изменить общество. Один из экспертов в интервью команде «Коллективного действия» описывает это как «движение от лавочек к новой России»:

Увы, «несостоявшийся материальный детерминизм» не то чтобы многому научил российских урбанистов, в большинстве своём по-прежнему предпочитающих технический язык разговора о городе — политическому, и, кажется, по-прежнему верящих, что можно изменить общество, занимаясь благоустройством и оставаясь при этом «вне политики».

Второй этап кооптации российской урбанистики характеризовался тем, что один из экспертов назвал «отращиванием» внутри «тела» государства собственных функций, которые сперва дублировали, а затем заменили внешние по отношению к государству институции. Для более полного контроля государство предпочло не сотрудничать с внешними агентами, но сделать урбанистов частью себя уже не на индивидуальном, а на институциональном уровне. Такими собственными органами государства в сфере урбанизма стали, например, ДОМ.РФ и ВЭБ.РФ, Школа Сколково. Московский урбанистический форум (МУФ), который уже на второй год своего существования был полностью присвоен Мэрией Москвы — еще один пример «интернализации» внешних урбанистических институций государством.

Процесс создания государством неких агентств, частично берущих на себя его функции, исследователи называют «агентификацией» (agencification) и считают одним из признаков авторитарного урбанизма, возникающим как результат работы авторитарных политических режимов в логике неолиберального порядка:

Фактически подобные агентства создаются именно с целью действовать поверх демократических принципов и законов, в условиях исключительного благоприятствования (поскольку они как бы решают стратегические государственные задачи), а не в условиях равной конкуренции. Это, например, позволяет высокопоставленным чиновникам обогащаться через рыночные механизмы: они становятся учредителями, акционерами, топ-менеджерами подобных агентств.

Также эти агентства позволяют поставить под контроль государства стратегические области экономического развития страны — и в то же время избежать контроля: как экономического, так и контроля на предмет соблюдения демократических принципов в принятии решений — ему подвергались бы классические государственные институты. В демократических обществах подобные злоупотребления, увы, заложенные в саму неолиберальную идею агентификации, как-то сдерживаются благодаря пристальному вниманию публики, журналистов и существованию независимой судебной системы. В странах же, чьи режимы характеризуются авторитарными тенденциями, эти «перегибы» агентификации цветут бурным цветом и фактически являются не отклонениями, но основной целью создания подобных агентств.

Государственные корпорации вроде ДОМ.РФ и ВЭБ.РФ стали такими агентствами под руководством технократических элит, которые российское государство «отрастило» для «эффективного менеджмента» урбанистических процессов. Они постепенно поглотили институции, существовавшие вне государства, сделав их частью себя, часто незаметно для поглощенных.

Эти агентства начали формулировать урбанистическую повестку, ставить задачи перед государственными институтами, например Минстроем; влиять на формулировку федеральных программ, финансируемых из федерального бюджета.

Парадоксальным образом, это тоже воспринималось профессиональным сообществом как победа — как инфильтрация урбанистической повестки внутрь государственной политики, как институционализация урбанистики «на самом высоком уровне», как символ обретения урбанистикой серьезного статуса, как признание.

По иронии, частью этого процесса продвижения урбанистики было использование существовавших в стране механизмов управления, в частности, «вертикали власти»: самые модные и современные урбанистические идеи, включая те, что были основаны на принципах прямой и делиберативной демократии, горизонтальности и партиципации, внедрялись в России по модели «сверху вниз», через министерства — в регионы, просто потому, что это было эффективнее. Вопрос о том, насколько благая цель оправдывает применяемые средства, как будто получил однозначно утвердительный ответ в профессиональном сообществе:

На третьем этапе кооптации урбанистика постепенно утрачивает «энергию», которой питалась у активистких инициатив: происходит бюрократизация и подчинение повестке, которую в этот момент уже безраздельно диктует государство, его агентства и менеджеры этих агентств — технократы от урбанистики:

Урбанисты буквально наблюдали эффект «за что боролись, на то и напоролись»: произошла не просто институционализация урбанистики, к которой они несколько лет настойчиво стремились, но полноценная кооптация — поглощение урбанистической повестки государством. Формулировать повестку вне него, критическую повестку, с которой начиналась урбанистика в России, больше не представлялось возможным. Вместо этого было предложено дальше совершенствовать технические процедуры: неслучайно за десять лет применения партиципации в урбанистике мы имеем 19 (!) «методичек», т.е., примерно по 2 методички в год. Считая это успехом, часть представителей профессионального сообщества продолжала по инерции укреплять позиции урбанистики «на самом верху». Вслед за методичками под грифами Минстроя и ДОМ.рф появились Стандарты вовлечения от АСИ, а затем (в 2022 году) и ГОСТ.

В то же время другая часть профсообщества всё больше обращала внимание на то, что государство не просто приняло урбанистическую повестку и поддержало её бюджетными деньгами, но и регламентировало её, т.е. установило рамки приемлемого и неприемлемого. Ценой, которую пришлось заплатить за институционализацию урбанистики, стало её поглощение бюрократией с неизбежным выхолащиванием части базовых ценностей — претензий на горизонтальность и перераспределение власти, с которых начиналась партиципация, с приоритета процессуальности перед застывшим документом — с чего начинался разговор о мастер-планах. Кооптировав урбанистические идеи, государственная машина принялась насаждать «человеческий масштаб» сверхчеловеческими средствами: число проектов, сделанных по единым методичкам без учёта локальной специфики измерялось сотнями (позднее это коснулось и мастер-планов), партиципация стала измеряться миллионами вовлечённых. С опозданием стало понятно (не всем), что в некоторых общественно-политических контекстах знакомые инструменты работают иначе, чем в других. Так что, если долго стремиться к тому, чтобы вложить в уста президента слова про «соучастие», то вскоре придётся «вовлекать» 45 миллионов человек (30% населения, согласно Майским указам), хотят они этого или нет. А это, как писал классик, «уже убивает всякую негу» и восторг от позитивных эффектов партиципации. Так урбанистика оказалась окончательно отчуждена от низовой энергии горожан, с которой начиналась.

С началом полномасштабного вторжения России в Украину, сопровождавшегося беспрецедентными репрессиями против собственных граждан, многим урбанистам стало окончательно понятно, что претензии урбанистики на вклад в построение гражданского общества методом «от скамеек — к прекрасной России будущего», мягко говоря, «повисли в воздухе», не имея уже почти никакого референта (того самого гражданского общества) в реальности этой страны.

Сейчас мы, по всей видимости, наблюдаем четвертый этап: раз-очарования (dis-enchantment) и ре-политизации урбанистики, пришедшей на смену её многолетней сознательной де-политизации:

Партиципация в формате «соучаствующего проектирования» общественных пространств и мастер-планы стали (среди прочих) двумя инструментами новой российской урбанистики, при помощи которых та пыталась завоевать своё место в профессиональной деятельности и изменить общество. Они были призваны стать альтернативой классическому сугубо профессионализированному проектированию в благоустройстве и генеральному плану как основному и фактически единственному инструменту стратегического пространственного планирования.

Изначально оба инструмента выглядели революционными. Во-первых, потому что предлагали потеснить монополию профессионалов на проектирование и планирование городского пространства и включить в процесс новых акторов: других профессионалов (помимо архитекторов, проектировщиков, инженеров), локальный бизнес и обыкновенных горожан. Во-вторых, оба инструмента как-будто предлагали горизонтальный подход в проектировании взамен классического «сверху-вниз».

В реальности всё пошло не совсем так, как планировалось. Партиципация, во-первых, свелась почти исключительно к формату сессий соучаствующего проектирования или сбору мнений онлайн. Во-вторых, реализовывалась она почти исключительно в федеральной программе Формирования комфортной городской среды, где была зажата в жесткие временные рамки, массу формальностей, страдала от недостатка компетенций у всех участников процесса; но наращивать компетенции было некогда — надо было быстро «фигачить», чтобы успеть в сроки, поставленные Минстроем. На фоне всего этого как «дамоклов меч» маячили Майские указы президента с требованием для глав регионов обеспечить вовлечение ни больше, ни меньше 30% населения. На вопрос о том, как именно и во что можно вовлечь, например, 3 миллиона москвичей или 2 миллиона петербуржцев, не говоря о жителях других субъектов федерации, рассеянных по необъятной родине, президент ответа не дал. В итоге на практике партиципация в большинстве случаев превратилась в профанацию и фейк для отчетности «наверх» в министерство — в обмен на очень большие по меркам региональных городов деньги. Мастер-планы, чьё основное отличие от генпланов задумывалось как акцент на процессе согласования интересов городских акторов вместо создания финального документа в узких профессиональных кругах — будучи поддержан «на самом высоком уровне» превратился в свою противоположность.

Похоже, в обоих случаях — и с партиципацией, и с мастер-планами — заблуждение состояло в том, что якобы сам по себе инструмент обладает «целебной» силой демократизации, и стоит начать его применять, как всё демократизируется само собой, станет лучше и правильнее. За этим очарованием конкретными инструментами, методичками и стандартами стояла (и стоит) вера в технологизацию, инструментализацию и в целом в «модернизацию» как лекарство от всех болезней (особенно характерная для «медведевского» периода, на который и пришлись расцвет и институционализация урбанистики: 2008 – 2012 годы). Отчасти этот этот эффект понятен: новые инструменты противопоставлялись «прошлому», которое хотелось преодолеть — «устаревшему», «неактуальному в новой реальности», «заскорузлому» (генплану) и т.п. Факт применения новых инструментов казался прогрессивным, и этот флёр прогрессивности переносился на сами инструменты. При этом недооценивался тот факт, что и партиципация, и мастер-план — как и любой технический инструмент сам по себе — не может быть ни хорошим, ни плохим: всё дело в том, кто и с какими целями его применяет, и в каком контексте это происходит.

Так каков же был контекст в России? Исследователи описывают его как специфическую версию «авторитарного урбанизма» или «авторитарно-неолиберального городского режима», в основе которого лежит модель городских «машин роста». Это выражение означает коллаборации крупного бизнеса и политиков разных уровней, использующих проекты трансформации городской среды с целью корпоративного и личного обогащения («извлечения ренты») за счёт, в частности, бюджетных средств, получаемых на проекты развития. Другими словами, такой режим заинтересован в увеличении числа и масштабов проектов развития; а девелопмент территории, инфраструктурные и строительные проекты предоставляют массу подобных возможностей:

В случае России злую шутку сыграло, во-первых, слабое знакомство профсообщества с реальным опытом применения, например, партиципации в других контекстах, где она появились намного раньше; во-вторых, подмена анализа ситуации и контекста — маркетингом и промоушеном этих модных урбанистических инструментов, включая успешную «продажу» их самой верхушке российской власти (Минстрой, ДОМ.РФ, ВЭБ.РФ). Всё это привело к вере в эти инструменты как абсолютное благо само по себе, вне зависимости от способа их применения.

Действительно, и соучаствующее проектирование, и мастер-планирование имели потенциал демократизировать общество — это могло стать одной из траекторий развития практики их применения. Но существующие исследования показывают, что куда более распространенной в самых разных уголках мира стала другая траектория: кооптация этих практик государством, бюрократизация, извращение изначальной идеи и присвоение этих инструментов государством и около-государственными элитами в собственных интересах — при очень и очень слабой степени демократизации обществ и процессов принятия решений по результатам их применения (см., например, сборник Партиципация: Новая тирания?).

Знакомство с реальной практикой применения этих инструментов в других контекстах (если бы это знакомство было научно-исследовательским, а не ангажированном-промоутерским) показало бы массу подводных камней и ловушек, в которые попались профссообщества в других странах, и то, во что применение этих инструментов превратилось. Российское профессиональное сообщество же преимущественно знакомилось с литературой, созданной авторами методик — будь то партиципация или мастер-планирование — с целью «продвинуть» эти подходы, убедить аудиторию в их полезности и преимуществах. С критической литературой, изучавшей последствия их реального применения, российский читатель был знаком куда меньше (на русский язык была переведена оптимистическая и вдохновляющая книга Генри Генри СаноффаСаноффа, а не полная критики статья Шерри Арнштейн). Между тем, если бы подобная рефлексия и критика были проведены на старте — на этапе продвижения этих инструментов в официальную повестку — это, вероятно, могло бы породить дебаты в профсообществе, и, возможно, механизмы интеграции и применения инструментов стали бы иными.

Хочется верить, что бОльшая информированность о возможных последствиях некорректного применения урбанистических инструментов позволила бы нам как профсообществу уйти от формулы «плохо — лучше, чем никак», характеризующей, пожалуй, большинство проектов партиципации. Эта формула — из сферы прагматического мышления, но она совершенно не учитывает политическое измерение происходящего, в котором лежит, например, вопрос о легитимации действующего порядка и власти со стороны тех, кто соглашается с ней сотрудничать. Однако до сих пор российская урбанистика, как правило, выбирала путь «сперва ввяжемся, а там посмотрим». Наученные горьким опытом постоянной борьбы с властями урбанистические активисты и консультанты предпочли не разбираться, «что да как», но воспользоваться первой возникшей «возможностью просунуть кочергу, когда дверь приоткрылась»: т.е. возможностью «продать» партиципацию Минстрою и мастер-план ДОМ.РФ и ВЭБ.РФ.

В результате мы получили ситуацию, в которой для реализации новых инструментов были выбраны средства, диаметрально противоположные их сути и духу: призванные демократизировать процесс принятия решений в урбанистике и обществе партиципация и мастер-планирование стали насаждаться сверху, из Москвы, из министерств — в регионы, подкрепляя тем самым построенную к тому времени «вертикаль власти». Это принципиально противоречило пафосу горизонтальности и диалога, стоявшему за партитципацией и мастер-планом. Но это никого не смущало, ибо казалось «нормальным», естественным в российских условиях. Со временем восприятие изменилось, но слишком поздно:

Соучастие и мастер-план даже объединились в 2020-е годы, но вместо экосистемы партиципации в урбанистике, о которой мечталось, в результате вышло что-то совсем иное, совершенно как в анекдоте о том, что в этой стране что ни собирай, всегда выходит автомат Калашникова:

Парадоксальным образом, мастер-план, первоначально воспринимаемый как демократический инструмент выработки общественного согласия, в российском контексте оказался эффективным инструментом более лёгкого и безболезненного обогащения неолиберально-авторитарных элит:

Похоже, общественно-политический контекст, в котором применяется тот или иной урбанистический инструмент, с точки зрения финального результата и последствий имеет большее значение, чем характеристики самого инструмента.

В заключение хочется адресоваться к двум основным вопросам, занимавшим авторов исследования, проинтервьюированных экспертов и автора этого аналитического обзора: каковы отношения российской урбанистики с политикой вообще, и с авторитаризмом в частности.

С одной стороны, на протяжении долгого времени от урбанистов звучал тезис «мы вне политики». Деполитизация российской урбанистики заключалась прежде всего в том, что не ставился вопрос о перераспределении власти: дискурс урбанистики очень быстро был сведен к технологическим аспектам:

С другой стороны, следует сделать как минимум три оговорки относительно ситуаций, когда вопрос о власти всё же фигурировал в российской урбанистике. Во-первых, частично власть была перераспределена внутри профсообщества — от градостроителей и архитекторов советской школы в пользу урбанистов. Однако выигравшихот этого перераспределения сложно отнести к тем, кого исследователи называют have-nots, «неимущие». Специалисты, хоть и не владеющие бизнесом и не занимающие руководящих постов в администрациях, но принадлежащие преимущественно к успешному образованному среднему классу, сумели перераспределить в свою пользу часть власти в сфере принятия решений о городском развитии. Это далеко от социальной революции и больше похоже на передел власти среди профессиональных элит.

Во-вторых, партиципация, например, предполагала изменение отношений власти — за счет «власти горожан влиять на решения». Однако, как мы знаем, в реальности влиять на решения у горожан получается плохо. На решения больше влияют профессионалы — архитекторы или модераторы, организующие и проводящие встречи с горожанами и продавливающие свои прогрессивные идеи под видом партиципации. Но в конечном счете даже архитектор не может построить то, что не согласуют чиновники. Между тем, трудно представить себе реализованные решения горожан, принципиально противоречащие интересам или представлениям чиновников. Последние склонны поддерживать существующие процедуры соучаствующего проектирования в рамках программы Формирования комфортной городской среды ровно потому, что не видят в них угрозы для своей власти принимать решения о городском развитии: последнее слово остаётся за ними, при этом у горожан возникает ощущение причастности к принятию решений. Справедливости ради следует заметить, что и российские горожане, получавшие пусть даже видимость власти (например, в формате участия в сессиях соучаствующего проектирования, где их, как правило, спрашивают, «чего они хотят») стараются использовать эту власть в своих интересах. Как правило, первое, что они делают, почувствовав возможность повлиять на решения — выступают против присутствия в городе и права на город у так называемых «маргинальных» групп: бездомных, выпивающих, «шумную молодежь», «опасных мигрантов» и др.. Это тоже не похоже на принципиальное перераспределение власти в городе и обществе, но скорее на её воспроизводство и закрепление существующего неравенства.

В-третьих, эксперты упоминали в интервью, что была связь, и не такая уж мимолетная, урбанистики с муниципальной властью, а это — часть политики даже с формальной точки зрения:

Однако эксперты полагают, что урбанистам не удалось «хакнуть» систему изнутри, скорее произошло обратное:

Итак, несмотря на ряд попыток и исключений из правил, российская урбанистика в целом стремилась быть аполитичной, и в основном таковой и была. Аполитичность привела её к тому, что она потеряла свое исключительное место, едва завоевав его в борьбе с традиционными профессионалами от архитектуры и градостроительства. В 2010-х урбанистика претендовала на субъектность, на формулировку «правил игры» для стройкомплекса, чиновников на местах и т. п. Однако в 2020-х она уже стала обслуживать интересы «машины роста» (связку властей с девелоперским и строительным бизнесом) , не имея своего голоса, довольствуясь получением заказов. Начавшись как политика, как стремление изменить порядок вещей (пусть и среди образованного профессионального среднего класса) и оспорить распределение власти (пусть часто — в свою, а не чью-то ещё пользу), со временем урбанистика окончательно отказалась от претензий на (пусть и квази-) политическое действие, ушла из пространства оспаривания порядка вещей (т.е. собственно пространства политики) в пространство технологических решений («две или три сессии соучастия будем включать в стандарт?»).

Вероятно, можно говорить о трёх основных стратегиях урбанистов после 2022 года. Одна часть сообщества постаралась принципиально переосмыслить то, что приемлемо в новых условиях: зазвучали призывы пересмотреть отношения урбанистики и политики, вклад урбанистики в легитимацию режима, который на глазах становится всё более авторитарным, заново сформулировать свою роль и задачи как профессионалов, и действовать иначе.

Другая часть сообщества не согласна с необходимостью формулировать принципиально новую повестку после 2022 года, утверждая, что для урбанистов кардинально ничего не изменилось: «просто работать стало чуть сложнее». Эта часть сообщества нормализировала происходящее в стране, видя свою задачу в том, чтобы приспособиться к существующему порядку вещей, профессионально обслуживать власть в качестве подрядчиков или быть её частью — не задаваясь вопросом о том, что это за власть, либо откровенно её поддерживая. Впрочем, эта группа не гомогенна: здесь также есть свои полюса и «границы приемлемого»: например, здесь неоднозначно воспринимается и дебатируется возможность работы на оккупированных украинских территориях;

Наконец, ещё одна часть урбанистов выбрала уход из профессии или отъезд из страны, чтобы остаться в профессии; как сказал мне один из таких коллег в Тбилиси осенью 2022 года, урбанист почти всегда работает с государством, но государство государству — рознь:

Предложенную выше типологию стратегий, к которой прибегают российские урбанисты после 2022 года, не следует путать с типологией людей. В отдельных биографиях мы видим, например, «миграцию» от одной стратегии к другой (например — от критики к той или иной степени нормализации) или комбинацию (совмещение критики и призывов к смене повестки с отъездом из страны и частичным отказом от деятельности или уходом из прикладного консалтинга в академическую сферу).

Пытаясь охарактеризовать российскую урбанистику, не следует впадать ни в крайность чистого авторитаризма, ни в крайность чистого неолиберализма: российская политико-экономическая система вообще и урбанистика в частности эффективно соединяют оба «...изма» (кстати, далеко не только российская):

Возможно более подходящей характеристикой, чем «авторитарная урбанистика» был бы термин «тотальная» или «тоталитарная урбанистика»: не только потому, что от авторитаризма до тоталитаризма, как уже не раз демонстрировала нам история, один шаг, но и потому, что неолиберализм в своих претензиях тоже тотален и стремится всё без исключения подчинить логике рынка и роста за счёт использования ресурсов. Но, возможно, наиболее точным был бы термин «авторитарно-неолиберальная урбанистика» .

При этом важно помнить, что урбанистика может быть авторитарной в том числе и в странах, политический режим которых от авторитарного всё ещё относительно далек: авторитарными являются не обязательно режим в стране, но конкретные шаги, действия, принципы принятия решений в сфере городского планирования и развития. Так, к авторитарным элементам в урбанизме относят ту же «агентификацию», о которой речь шла выше, диктат эстетики и «красоты», насаживаемый государством или элитами, «туристификация» и ущемление прав жителей в угоду туристам, и ещё многое, что происходит далеко не только в России.

Отвечая на вопрос о будущем, который сегодня тревожит большинство исследователей как никогда, важно упомянуть то, что не вошло ни в цитаты из интервью, размещённых исследовательским коллективом «Коллективного действия», ни в мои комментарии. Это — большое количество «исключений из правил». Я имею в виду многочисленные примеры партиципаторных проектов в урбанистике, реализованных качественно, умно, с оглядкой не на форму, но на дух партиципации — как в рамках программы Формирования комфортной городской среды («не благодаря, но вопреки»), так и за её пределами в самых разных форматах. Таким образом, урбанистика в России существовала все это время и помимо Минстроя, ДОМ.РФ и ВЭБ.РФ. Несмотря на то, что мейнстрим был иным, альтернативы также присутствовали. Можно ли сегодня попытаться построить в России поставторитарно-либеральную урбанистику с опорой эти примеры, эти подходы и этих людей, и как это сделать? Вопрос остается открытым, но как минимум, очевидно, что делать это не придется «с нуля». По мнению некоторых экспертов, выход подсказывает, как ни странно, сам масштаб России и её неоднородность: то, что невозможно сделать в Москве, очень сложно — в Петербурге, достаточно сложно — в городах-миллионниках, вполне реалистично и даже естественно в городах поменьше:

Возможно, рост федерализма и ряд других реформ (налоговая, муниципальной власти) сослужат хорошую службу и для развития российской урбанистики. Для этого урбанистам придётся вплотную заняться политикой и помогать лоббировать в стране изменения, лежащие далеко за пределами благоустройства, дизайна, красивых картинок и велодорожек. Придётся озаботиться вопросом о перераспределении власти внутри общества — и сделать это именно как профессионалам, а не просто гражданам. Придётся научиться не идти на компромиссы, легитимирующие существующий порядок и власть («лучше мы сделаем как получится, потому что без нас сделают ещё хуже или не сделают вообще») — в особенности, если другие действия этой власти кажутся неприемлемыми. Для этого придется доработать и оформить подходы и инструменты, альтернативные кооптирующим урбанистику в существующий авторитарно-неолиберальный городской и политический режим, чтобы способствовать созданию другого. Что это за подходы и инструменты — предстоит сформулировать профсообществу. Исследование и публикация «Коллективного действия» и этот обзор от CISR e.V. Berlin – наш вклад в эту работу.