Постсоветский период урбанистики завершился в конце 2010-х и характеризовался верой в эффективные и справедливые правила, которые будут прозрачны для всех участников процесса. Предполагалось, что изменения в городах будут реализовывать бизнес и образованная часть общества.

Даже знаменитый мастер-план Перми на деле тоже разрабатывался не столько через низовые инициативы. Безусловно, его авторы опирались на местный опыт, но процесс работы был устроен так: международных и московских специалистов пригласили рассказать, как будет устроен город, по приглашению городских и региональных властей. Это был скорее проект властей, чем городского сообщества.

Привнесенный сверху или со стороны язык про урбанистику нашел большой отклик у низовых активистов и горожан. Во многом урбанистика ехала и едет на активности людей снизу. Запрос на это родился в городских кварталах и районах, среди городских сообществ. Но все-таки публичный поворот осуществили представители академии, экспертного сообщества, бизнеса.

Урбанистика в России появилась в качестве ответа на заскорузлые, устаревшие советские институты городского планирования. У условных Капкова и Ревзина, которые стояли у истоков «Стрелки», был запрос на борьбу с авторитарным градостроительством. Российская урбанистика зародилась в Москве и была направлена на выбивание монополии из-под Лужкова, на предложение альтернативы, на большую прозрачность принятия решений, на включение новых игроков в принятие этих решений.

Казалось, что Россия сможет демократизироваться благодаря классному городскому дизайну. Затем возникло понимание, что этого недостаточно, нужна городская политика. И урбанисты увлеклись партиципацией, городскими сообществами. После этого начали создаваться муниципальные движения.

Это движение от лавочек к новой России хорошо описывает идею несостоявшегося материального детерминизма: сначала реализовать свой запрос на участие в прагматической городской политике, а от этого перейти к политике социальной. «Стрелка» работала в том числе для этого. Она обслуживала не только власть, но и эти самые городские сообщества. Когда коллективное действие стало невозможным, «Стрелка» продолжила работать, как она работала. Просто её реципиентом и единственным заказчиком стало государство.

В Москве все, что называется урбанистикой, скорее относится к городской среде и благоустройству. Урбанисты говорили, что нужно менять среду, делать её более человечной. Городской активизм был не про благоустройство. Например, мы создали градозащитную организацию в нашем парке. В Москве разделение осталось именно таким. Благоустройство ушло наверх, а градозащита, парки, раздельный сбор мусора остались низовыми.

В России происходили попытки условно демократической партиципации, но со временем оказалось, что государству не интересно в нее играть. Ему гораздо проще достигать своих KPI через целевые инструменты — например, мастер-планы.

В урбанистической индустрии было мало сопротивления кооптации. Часть специалистов понимала, что все идет не туда. Но в сфере госзаказа были большие деньги, заказы, возможности, которых в других местах даже близко не было. Урбанистика кооптировалась при содействии комьюнити. Было классно работать с большими красивыми проектами.

Население России — городское. То, как города выглядели до урбан-революции, было большой угрозой. В них существовало большое количество молодого населения, которое ездило за границу, смотрело, как живут там, приезжало и понимало, что у нас не так. Хотелось их закомфортить, чтобы им было не на что было жаловаться. Происходило принудительное удобствование всего происходящего.

В 20 веке власти сносили целые районы и всех переселяли. В 21 веке государство причиняет благо. Власти лишают людей выбора, заставляют отказаться от действий или мнения, но задаривают их хорошим транспортом и удобными госуслугам.

Позиция, что хороший дизайн успокаивает людей и дает им ощущение, что город дружелюбен — baby talk в отношении горожан, потому что он постулирует отношение к людям как к идиотам, которые не понимают, что происходит, и которых можно подкупить комфортной городской средой.

Идею мастер-плана придумали в городских сообществах Перми и Екатеринбурга. Прогрессивные муниципалитеты или архитекторы решили, что им недостаточно генерального плана. Знаменитая пермская городская революция была направлена на то, чтобы вовлечь людей в процесс развития города и предложить не фиксацию территориальных зон, как в генплане, а более гибкий, рамочный документ, формирующий ценности сообщества.

В итоге мастер-план оказался применим для неолиберальных, а потом авторитарных нужд. Собянинская Москва или Казань, которая была авторитарной задолго до большинства других российских городов, были пионерами. Они демонстрировали себя просвещенными абсолютистами. Эти города взяли на вооружение прогрессивный документ и превратили его в инструмент, который позволяет не менять власть и наделять полномочиями муниципалитеты, а, в ограниченной процедуре спросив людей так, как мэрия считает правильным, получить обратную связь и спроектировать город.

Мастер-планы агломераций заказывают в рамках федеральных проектов, которые финансируются из средств «ДОМ.РФ». Когда инициатива идет не из города, а от государства, получается централизующий инструмент, который выгоден в первую очередь заказчику.

Среди урбанистов был принят консенсус, что мастер-план нужно насаживать сверху. Все думали, что чем быстрее он войдет в практику, тем лучше, а какими средствами — это уже другой вопрос.

Слово «кооптация» касается не только урбанистики. Так в целом функционирует политический режим — не только авторитарный. Режим приспосабливает инициативы, чтобы преследовать свои цели. Деполитизированные идеи наподобие мастер-планов, велодвижения или зеленого движения легче кооптировать, потому что они не сопротивляются. Аналитический аппарат их авторов не включает в себя отношение к власти, и они замечают происходящее только когда становится уже поздно. Это очень удобно для политических режимов, потому что они как раз делают все вполне осмысленно.

Московские власти осознанно перетаскивают на свою сторону активистские движения. Например, в Иваново губернатор вместе со своей советницей Софией Познанской открыли Центр территориального развития. Их основная тактика — позвать к себе всех недовольных, чтобы они работали на них, а не на независимую отдельную экспертизу. Многие попались на эту удочку и теперь работают в Центре территориального развития и защищают проекты. При этом центрам, которые раньше занимались только благоустройством, сейчас сильно расширяют полномочия. Допустим, они уже строят детское жилье.

Многое из того, что начиналось не как протест, а как протестное движение, как инициатива за все хорошее, в итоге либо закончилось, потому что люди разошлись, либо оказалось частью официальной московской урбанистики.

В 2020 году в Сколково на программе для мэров ста крупнейших городов России главенствовала либеральная идея, что города должны развиваться и расти и что для роста поселения очень важно привлекать специалистов и делать так, чтобы люди оставались. Это девелоперская или прогрессорская история про развитие. Они предлагали решать эту проблему через проекты: города должны придумать проекты, а методологи — разрабатывать фишку для города, которая все изменит. Складывалось ощущение, что всем очень тяжело долгосрочно работать в российских условиях, и поэтому урбанисты пытались искать инструменты, которые позволят решать городские проблемы единичными быстрыми проектами — не последовательно детально все улучшать, а использовать проекты. Мастер-планы тоже в итоге свелись к набору проектов: здесь будет кампус, здесь будет поиск инвестиций. Это неолиберальная логика: мы не можем просто все улучшать, чинить и благоустраивать; нам нужны какие-то идеи, которые позволят быстро запустить процессы возрождения города — в том числе на частные деньги.

Хотя ВЭБ.РФ владел долей КБ, внутри, со стороны сотрудников, он выглядел как заказчик, с которым выстроены очень плотные связи и которого обслуживают большие команды. Некоторые сотрудники даже не знали, что часть акций «Стрелки» была продана ВЭБ.

Рефлексии на работу с государством не было, потому что любой урбанист работает с государством. Будет это Минстрой, Департамент строительства, ВЭБ.РФ, ДОМ.РФ — не столь принципиально. Практически все урбанистические проекты — государственные и девелоперские. В Европе бывают городские проекты, которые заказывают частные компании, но для России это редкость.

«Стрелка» не имеет отношения к тому, что сейчас случилось с урбанистикой. Она скорее была инструментом воплощения задач государства. Например, администрация президента видела потенциал в малых городах — значит, нужно было работать с малыми городами. «Стрелка» не создавала нарратив, хотя медийно она все делала очень круто И делала она это тоже не одна. В этом участвовали и Высшая школа урбанистики, и урбанистические блоги, и Варламов. Это была волна, которой государство уделило внимание.

Такие структуры, как «Стрелка» и Высшая школа урбанистики, старательно пытались пропихнуть логику мастер-плана и дизайн-кода на уровень власти. «Апроприируйте, пожалуйста, я вам принес». То, что в документах Минстроя появилось слово «соучастие», расценивалось как большая победа. Все очень хотели, чтобы партиципаторное проектирование оказалось на этом уровне.

В России все существует в отношении государства. Это особая реальность нашей страны. Живя в России, можно вообще не соприкасаться с государством, только если заниматься вебкамом. Все остальное — это так или иначе работа либо с государством, либо с госкорпорациями, либо с государственными фондами, либо с фондами с государственным финансированием. Если у вас принципиальная аллергия на государство как таковое, найти урбанистическую работу для вас будет невозможно.

Одно из завоеваний урбанистической волны — бюджет. Урбанисты в широком смысле изобрели жанр, в котором работают, а потом ещё и смогли найти на него деньги. Например, появилась федеральная программа «Формирование комфортной городской среды», которая стала направлять средства на городские проекты, преимущественно благоустройство.

Благоустройство — удобный для государства инструмент. Когда построили парк «Зарядье», было много разговоров, что это расточительно дорого, что город не может позволить себе такой проект. На самом деле это не так. Цифры, которые называли по «Зарядью», сравнимы со строительством 2 километров метро. Москва может каждый год открывать по такому парку и от городского бюджета не убудет.

Для власти благоустройство — понятный и сравнительно недорогой способ показать избирателем свою компетентность, хозяйственность и т.д. При этом кто скажет, что открытые благоустроенные улицы и набережные это плохо? Конечно, неплохо.

Последние десять урбанистических лет были движением от конформизма к конъюнктуре. Урбанистика как общественный проект начиналась с союза между независимыми экспертами, институциями, блогерами и властью. Это движение закончилось поглощением первых последним.

Первый Московский урбанистический форум предлагал критический взгляд на Москву и некоторую надежду на лучшее будущее. На десятом форуме консалтинговая фирма BCG сделала исследование, где признала Москву третьим лучшим городом мира. Лучшее будущее наступило. Мне кажется, то, что Москва заняла третье, а не первое место — это такое начальственное кокетство. Ну вроде как первые две строчки это все ещё Нью-Йорк и Лондон, а потом уже наша скромная красавица Москва. Смысл исследования не в экспертизе, а в конъюнктуре. На юбилейном МУФе городу хотелось признания, а не критики. Так и вышло.

Кооптация активистов, структуры, языков — один из главных процессов в развитии российских городов. Активные горожане начинают двигать язык про урбанистику, говорить о важности комфортного города и других приземленных проблем. Власть впадает в ступор или в конфликт, сопротивляется этому. Часть активистов представлялись для нее угрозой. Правительство не понимало, что с ними делать. И тогда власти решили предложить им встроиться в систему.

Активисты становятся советниками губернаторов, мэров, городской администрации. И в их логике в этом нет никакой проблемы, потому что надо делать комфортные детские дворы, правильное проектирование транспортной системы. Власть предлагает — иди делай. Они идут и делают.

Весь мейнстрим на уровне блогов с 2010-х годов рассказывал чиновникам, что в городах сделано не так, консультировал их, как это можно реализовать по-другому. В какой-то момент активисты решили сами пойти в муниципальные депутаты, попробовать повлиять на чиновников с этой позиции. Но это история не про перераспределение власти. Конечно, это про кооптацию. Государственный класс понял, как поставить это себе на службу. Спустя десять лет власти успешно приняли язык урбанистики.

Преобразование пространства без государства невозможно. Иначе надо переходить к идеям и фантазиям про частные города, про ультралибертарианский подход. Но вопрос, какое это государство и кому оно служит.

Шифт происходит под видом абсолютно технического вопроса к экспертам — например, как правильно организовать безопасное покрытие детских площадок, какая там должна быть толщина резинового покрытия, какие материалы должны использоваться в основе. Вопрос, как принимать решения относительно городского бюджета и городского развития, уходит в сферу ответственности профессионалов.

На самом деле вопрос развития города — это, конечно же, политический вопрос. Здесь нет экспертного, правильного ответа. Можно сказать, что перекресток надо спроектировать таким образом, потому что он будет лучше пропускать потоки машин и будет безопаснее для пешеходов. Но надо ли пускать треть городского бюджета на развитие транспортной инфраструктуры — это уже вопрос политический. Ответственность профессионалов — увидеть, где проходит граница между техническим вопросом реализации какого-то проекта и политическим принятием решений.

Режим увидел огромную пользу для себя от городской повестки. Программа реновации оказалась очень прибыльной для огромного количества подрядчиков, для людей в плане гигантских зарплат. На этом можно зарабатывать огромные деньги.

На урбанистике также можно делать сильный политический пиар. Все избирательные кампании, весь образ городской администрации во многом строится именно на том, что решаются городские проблемы. Если до 2010 года это все-таки был вопрос скорее рабочих мест, социалки, то сейчас больше веса занимает именно городская повестка, особенно в повседневной пиар-коммуникации режима. Муниципальные чиновники везде, где только можно, говорят про улучшенную городскую среду. Политический режим Путина во многом опирается на этот подход, на язык урбанистики, который пришел в Россию в 2010 году.

Война завершила процесс, где правительство учится у просвещенной российской урбанистики. Власть кооптировала все. Наиболее критические голоса либо уехали, либо перестали заниматься городами. А тех, кто остался, ситуация склоняет к тому, чтобы просто заниматься профессиональной реализацией проектов. Способом преодолеть экономический и общий кризис является интенсификация инфраструктурных проектов, которые можно видеть по тому же московскому региону. Темпы строительства жилья не снижаются. Поэтому в урбанистике остаются рабочие места, их становится только больше. Рынок становится все крупнее и крупнее. Раньше это было маргинальным, чаще всего это был странный язык, который никто не понимал. А сейчас лично Путин говорит: нам нужно 200 мастер-планов для городов РФ. Это становится порядком вещей.

Казалось, что после начала войны работы для урбанистов не будет. На самом деле изменилось удивительно немного. Проектов стало больше, они сами стали крупнее. Ещё важнее стала картиночно-визуальная составляющая. У российской урбанистики успешно получилось изобразить, что все в порядке.

Система оказалась суперрезистентной. Из больших образовательных институций, например, Высшей школы урбанистики, после начала войны ушло много сотрудников и преподавателей, которые готовили городских специалистов, однако курсы переделали, преподавателей заменили на вчерашних студентов, и ничего не рухнуло.

Самая порочная идея, которая испортила и проекты, и головы — что государство это бесконечный источник дешевых денег, и его надо удовлетворить, чтобы получить туда доступ. Когда настанет понимание, что урбанист ответственен не только перед государством, но и перед жителями, тогда, возможно, система преобразуется во что-то другое.

Мастер-планы было так легко кооптировать, потому что у городского сообщества не было запроса на производство институтов, которые бы следили за их реализацией. Кроме того, никто не допускал, что этот документ может меняться. Мастер-план предлагал конкретные решения, а не процессы.


Люди сегодня мыслят так, а завтра им захочется чего-то другого. И поэтому нужно заложить рамочную концепцию того, как принимаются решения, чтобы гарантировать всем жителям города возможность участия в этом процессе.

Профессиональное сообщество ничего не замечает. Я состою в чате образовательной програмы Архитекторы.рф — это один из фронтиров российской урбанистики. В нем участвуют 500 выпускников и организаторы образовательной программы. Происходит мятеж Пригожина, а в чате люди обсуждают, кто где заказывает плитку или покупает мебель для своего парка.

Я бы описывал вещи, происходящие в России, в категориях неолиберальной урбанистики. Российская урбанистика тесно связана с конкуренцией за ресурсы. Структура налогообложения не меняется, не меняется тесный союз крупного бизнеса и федеральной власти, но создаются условия, при которых малые города конкурируют за кусочки и так полагавшегося им в связи с налоговой базой ресурса.

Появляются конкурс малых городов и мастер-планы, которые направлены на то, чтобы показать город на федеральном масштабе, чтобы он отстоял свое право развиваться. Раньше подобного рода инструментов не существовало. Можно было попасть под раздачу федеральной благотворительности или какого-либо мегапроекта, но не было возможности получить серьезные деньги с понятным протоколом получения этого финансирования.

Мастер-планы и Всероссийский конкурс лучших проектов создания комфортной городской среды — билет на федеральный рынок. Такая схема заметно повышает субъектность городов, которая была нарушена эпохой свободного рынка. Крупное финансирование может получить город, который бесперспективен с точки зрения чистого монетаристского подхода.

Мы работали в городе Алзамай Иркутской области. Он не нужен ни федерации, ни Иркутской области: никому, кроме его жителей и администрации. В нынешней ситуации у горожан появляется возможность донести мысль: мы здесь живем, мы хотим, чтобы у нас было что-то красивое и благоустроенное. Они получают финансирование на парк, например. В городе делают парк, получается отлично, и это становится источником вдохновения для жителей.

Есть отвратительное кино про Териберку — «Левиафан». Местные жители его ненавидят, потому что из-за этого фильма у них дурная слава по всему земному шару. А в реальности это отлично развивающееся место. В истории про Левиафана специально показано, что у нас мерзкая власть, которая может что угодно снести и поставить на этом месте церковь или какую-нибудь ещё хрень. Но единственное место, где это происходит в реальности — Москва.

В Москве есть все инструменты, чтобы сносить что угодно и на месте этого делать что угодно. Москва — чудовищное круговращение капитала, в котором местного жителя просто нет. Там даже депутата нет — ни муниципального, ни Мосгордумы. Это все пустое место в логике московского стройкомплекса. Поэтому, например, никакое соучастие в Москве не работает. Попытки внедрения партиципаторных практик накладываются на понятное раздражение жителей. Те, кто пытаются их проводить, от этого отказываются и думают: «Тут люди неконструктивные». А будешь конструктивным, когда на момент 2016 года в каждом районе Москвы существовал как минимум один дошедший до митинга градостроительный конфликт — 150 столкновений. И все эти протесты сопровождались грубым подавлением горожан.

В городе меньшего масштаба заметно меньше интереса к капиталу, и заметно больше политический интерес. И в этой ситуации оказывается, что хорошим, логичным поведением будет соблюдение закона, уважение к жителям. Все вещи, которые характерны для демократии, оказываются тем востребованнее, чем меньше масштаб города.

Перелом произошел, когда в урбанистику пришел федеральный заказ. Рынок урбанистики начинался в Москве. У города были реальные задачи и не было собственных решений. Кто-то должен был предложить, что делать с улицами, парками, транспортом — миллионом вещей. Вокруг этой работы формировалось рынок. Со временем федеральные власти перехватили инициативу. «Урбанисты» занялись производством бесконечных альбомов с мастер-планами, стратегиями развития туризма и проч. Быстро стало понятно, что эта работа не про продуктивный конформизм, а про конъюнктуру. Смысл стратегий не в том, что ими кто-то собирается пользоваться, а в любви начальства к парадным альбомам.

Сегодняшнюю российскую урбанистику можно назвать урбанистикой авторитарной эпохи. При этом она остается предельно рыночной и неолиберальной. Это просто брутальная версия тех процессов, которые достигают своих точек экстремума при авторитарной модели принятия решений.

Урбанизм слишком громко называть авторитарным, потому что на самом деле он не имел никакой позиции. Эстетика, отношение к человеку как к пользователю городского пространства, деполитизация, скукоженный мир урбанистических тем и проектов, концентрация вокруг лавочек, пространства для инклюзии, интеграции бездомных — как это было в 2010 году, так это осталось и сейчас. И это не потому, что люди настаивали: мы должны совершать урбанистику авторитарными способами. Наблюдается просто рыночное освоение пространства.

Программа Комплексного развития территорий, например, в Москве выглядит так: мэрия берет неэффективно используемое пространство и начинает застраивать его. Но если бы она это делала исключительно декретами, через постановление правительства Москвы и развивала бы что-то, не связанное с прибылью, можно было бы говорить, что это авторитарный урбанизм — это другое основание для изменения городской формы. Сейчас происходит то же самое, что было и 5 лет назад, когда капитал осваивается через землю наиболее понятным и простым способом.

У молодых ребят, которые только заинтересовались урбанистикой, и сейчас учатся на первых курсах бакалавриата в РАНХИГС или в Высшей школе урбанистики, сильная энергия и заряд делать по-другому. Почти у всех, с кем я общаюсь, сильное неприятие всего этого: Архитекторы.рф, «Стрелка», хипстерский урбанизм, государственный урбанистический рынок, зацикленность на комфортной городской среде, велодорожках, эстетике.

Пока нет новых практических форм. Нет «Стрелки», Контрстрелки сейчас не появится. Но если бы все закончилось на ситуации 2017 – 2018 года, то альтернативой до было бы более полное соучастие, более глубокие формы соучаствующего проектирования. А чем жестче и мрачнее все развивается сейчас, тем быстрее мы дойдем до настоящей альтернативы. Нам уже не подсунуть новую методическую рекомендацию, переиздание книжки Саноффа или документ стратегического развития Берлин-Бранденбург.